Конец матриархата

 

      За мраморным столом просторной залы-кухни рыхлой горой громоздился крупного сложения лысый мужчина. Он чистил куском песчаной породы бронзовую кастрюлю, и при свете факела в её полированном боку отражалось плаксивое небритое лицо. Томная влажная ночь щекотала ноздри обладателя лысины и кастрюли тонкими ароматами нежных цветов и банановых кущ, манила утонуть в нескончаемых зарослях апельсин и кокосовых пальм, царстве свободы, где равным счастьем наслаждались и лев, и цветочная муха. Кухня поминутно оглашалась тяжкими вздохами, тихими стонами.
     Дверь загремела и в ней мелькнула размытая полумраком бархатной ночи человеческая фигура. Мужчина вздрогнул и съёжился. Когда эхо грохота посыпавшейся посуды стихло, сквозь щебетание встревоженных райских птичек послышался тонкий, лёгкий, как поступь серны, женский голос:
      – Ну, ты, козёл! С-с-специально огонь убрал, чтобы я п-па-дла, нет, пдаал-ла... эх-хе... па-адала. Вот – па-да-ла! При-ибию я тебя, сын Тартара! У всех мужья как мужья, а ты, отца твоего так! Ты думаешь, я пьяная?!
      Мужчина опрометью бросился и зажег у дверей факел. Яркое оранжевое пламя осветило хрупкую молодую женщину, распластанную на гранитном мозаичном полу среди свернутой груды медных кувшинов и золотых тарелок. Её растрёпанные волосы были слипшиеся и чем-то отливали. Одна грудь вывалилась из испачканной селедкой туники.
      – Помоги-ка мне подняться, подмётка Зевса... Дай-ка я тебя тресну по твоей постной собачьей морде-е! (Тресь!) Э... вот сидишь, кастрюльки чистишь... Сбежать, поди, опять мечтаешь? С обезьянками жить хочешь... Оно, конечно, там тебе и место, только в-в-в следующий раз я тебя, изловивши, не буду бить палкой бамбуковой, а отдам в услуженье м-моей мамочке. Ей хоть и девяносто лет, но она тебя быстро в склеп загонит! За-за-знаю я чего тебя к обезьянам тянет. Нет в тебе от-дух-отворенности! Ох, ж-животное ты. Ни фига тебе не интересно... ни война, ни охота, ни поэзия. Можешь только тряпки стирать, детям задницы подтирать, да вар..., нет, варить – это правильно. Это надо. Подавай жрать нахву-до-рост проклятый!
      С зеленоватой бледностью на щеках и дрожью в душе мужчина подхватил на руки жену и с трепетной осторожностью положил её на ложе перед столом, где тут же заискрилось душистое вино, и в золотом сиянии блюд замерцала оранжевыми бликами свежая снедь.
       – Э-э... Совсем чуть не забыла... – сквозь очаровательное чавканье заголосила глава семьи. – Там это... моя лучшая подруга упала, не дошла, на ступеньках лежит, бе-едная. Сестра моя, по-по-посестрились мы нынче с ней. Понял ты, отрыжка дохлого верблюда?! Принеси её, выкупай – обл... обгрязнилась она маленько и в постель уложи, в эту... чистую! И быстро! Да не зыркай на её прелести, а не то я вмиг из тебя, паскудник, кастрата сделаю!
      Жёнушка икнула, охнула, всем своим пьяным личиком плюхнулась в салат из диковинных растений, и через секунду послышался её мелодичный храп.
А мужчина бросился на балкон, рухнул на колени, простёр испаренные стиркой руки к звёздному небу и возопил:
       – О, боги! Иссушите мужские слёзы и страдания души и плоти! Сделайте так, чтобы это проклятье рода людского – бабье племя – подчинялось нам, мужчинам! А уж мы-то пить безмерно вино не будем, обижать их не будем, сделаем миру мир, равенство меж мужчиной и женщиной, и помогать им по дому будем, и...
И долго ещё говорил богам тот муж о своих планах и намерениях, ежели б только силу мужскую подкрепить властью. И сжалились, и вняли ему боги.
        И что же?..